Может быть — завтра - Страница 19

ЧАСТЬ II. ГАЗ НАД МОСКВОЙ

В поисках защиты

День, который должен был стать для Москвы последним, выдался ясный и солнечный, один из тех дней, которыми дарит иногда на прощанье уходящая осень, и внешне ничем не обещал стать историческим не только для Москвы, но и для всего мира.

Утренние газеты не сообщали ничего нового о войне, и Москва, мало беспокоясь от грохота пушек на Западе, спокойно провела этот трудовой день и к вечеру так же спокойно зажглась огнями цветных лампочек, кино, клубов, театров и световых реклам.

Первые признаки тревоги родились на углу Тверской и Газетного, в здании Центрального телеграфа, в том зале, где принимались комбинированные радиотелефонограммы Москва — Варшава.

В половине седьмого вечера этот аппарат, безостановочно строчивший ленту сообщений, вдруг запутался, вспыхнул огнем тревожного сигнала о поломке и замолк.

В таких случаях связь моментально налаживалась окольным путем, но теперь ни на один провод Варшава не отвечала.

После долгих вызовов, военное радио Варшавы известило, что поломка серьезная, исправлена будет не раньше утра.

Для всякого, немного знакомого с состоянием технических средств, такой ответ был явно неправдоподобен; языку дипломатии, а особенно польской, доверия мало.

Сразу затрещали звонки Наркоминдела и других органов, тесно связанных с Западом и следящих за делами «добрых соседей».

Припомнился перерыв 1926 года, вызванный переворотом Пилсудского.

Чуткая государственная машина тревожно насторожилась. Но пока, кроме догадок, определенною ничего не было.

Особая наблюдательная станция сразу с момента перерыва взяла на себя тщательное наблюдение за иностранным радио.

Усиленные наряды слухачей методически щупали воздух, чтобы ни одна волна не проскочила незаметно мимо слуха.

Сначала радио не давало ничего интересного. Много часов в напряженных ушах звучали шалые фокстроты, патриотические речи и писк «морзе», передававший движение цен на биржах старого и нового света.

Уже в самом конце дежурства молодой, безусый парнишка, посаженный больше для практики наблюдать волну, на которой работала только одна маленькая станция Варшавы, вдруг прислушался, оглядывая аппарат. Наблюдаемая станция как-то странно прервала работу. Он хотел проверить настройку и не успел, замерев с протянутой рукой. В монотонную иностранную речь ворвались взволнованные русские слова. Спешным движением слухач рванул рубильник, включавший рупор.

Москва услышала.

Далекий взволнованный голос, огромное волнение умирающего человека за тысячи километров передавалось в город, волной тревоги ударяя по нервам.

Сразу телефонные провода перекинули этот голос одновременно в комнаты Кремля, в стены ОГПУ, в управление РККА, везде одинаково зажигая тревогу.

Тишина неизвестности кончилась. События понеслись с катастрофической быстротой, расширяясь, как круги по воде…

Десять секунд спустя голос, замолкший в рупоре громкоговорителей, возродился в проводах тревожных сигнальных аппаратов.

Две минуты спустя трель телефонных звонков приняла язык сигналов. Захваченные звонками дома, в театрах, в гостях, на лекциях, люди срочно вызывались в Кремль на экстренное собрание.

В восемь минут темные окна Андреевского зала во дворце загорелись огнями, и Совнарком перенес туда свое заседание для совместного обсуждения мер вместе с военными и общественными организациями Москвы.

На одиннадцатой минуте штаб воздух-охраны сообщил Управлению воздухсил, что он высылает первый заградительный отряд в 30 машин и по мере сбора летчиков будет высылать все возможные силы.

Огромные казармы гудели, как потревоженные ульи, и из ворот одна за другой выезжали, громыхая, батареи за город, на позиции.

На далеких окраинах на аэродромах блестели огни, скрипели ролики раскатываемых дверей ангаров. Запасные дежурные мотористы выкатывали машины, грудью налегая на плоскости.

В ночной темноте, под лучами прожекторов, звучно гудели моторы, и пулеметчики на ходу грузили железные круги обойм в люки кабин.

А высоко в небе, на аэродромных маяках ярко горели красно-желтые сигналы, понятные для всех: «Тревога. Срочный сбор на аэродром…»

Первые машины дежурной эскадрильи уже давно ушли в воздух, а город все еще жил прежней жизнью, смутно только ощущая нарастающую тревогу. Скрыть жуткую правду было необходимо, чтобы выработать хоть какие-нибудь меры против паники, гибельной для большого города.

Даже стены Андреевского зала, перевидевшие бесчисленное количество разных собраний, первый раз, наверное, вмещали такую возбужденную массу.

Официальное сообщение о том, что польский флот уже перелетел границу и приближается к Москве, было так неожиданно, что ошеломило многих, даже прошедших суровую школу войны.

Истина, превосходящая все самые фантастические слухи, взвинтила напряжение до крайности.

Многие, считавшие себя в безопасности за полумиллионом штыков Красной армии, не могли поверить, что теперь им самим придется бороться, защищая жизнь.

Но было много людей, которые не потеряли головы, которые ставили общие интересы выше собственного спасения и готовы были жертвовать всем ради них. Они не дали панике захлестнуть собрание, внесли порядок в это последнее, быть может, для многих заседание. Выразителем их коллективной воли стал секретарь Московского комитета тов. Зверев.

Среди шума и ненужных вопросов, когда, казалось, ничто но могло создать делового настроения в этом растерявшемся перед лицом смерти собрании, призванном спасти город, он встал, такой обыденный, негеройский, в своем сером потертом пиджаке поверх косоворотки, и громко, но без волнения, спокойно объявил, от лица президиума и 300 000 членов московской организаций партии, что они Москвы не покинут.