Может быть — завтра - Страница 20

Под потоком простых, ясных слов собрание начало затихать, прислушиваться, ища спасения в его спокойствии.

Зверев тихо и спокойно, с мягким юмором, заявил, что вопрос первый — о спасении собственной личности — разрешен: спасенья нет.

Зверев тихо и спокойно заявил, что спасенья нет.

А теперь, когда все осуждены погибнуть, снимем этот вопрос с повестки дня и перейдем ко второму вопросу — о спасении города.

Маневр был смелый. Масса сразу почувствовала вождя, спаялась в одно целое. Момент растерянности прошел.

Но от этого еще более выяснилась страшная своей безысходностью правда.

Неслыханное в истории войн предательство, нападение из-за угла, лишало возможности защищаться от занесенного удара…

Советский Союз всегда ждал нападения и готовился к нему. Москву защищают десятки батарей, все дома снабжены газоубежищами, огромные аэродромы наполнены машинами авиаэскадрилий, но неожиданность удара лишает возможности использовать все самые тщательные приготовления. Артиллеристы не успеют достигнуть батарей, население — подготовиться к защите, когда польский флот уже появится над городом.

Но опускать руки все же было нельзя. Надо было принять срочные меры, попытаться спасти население трехмиллионного города, который, ничего еще не подозревая, жил обычной беспечной жизнью там, за стенами Кремля.

Первым и самым страшным шагом было объявить о случившемся, правдиво рассказать все так, чтобы не вызвать гибельной паники, и потом уже готовить город к борьбе…

«Флот нашей соседки Польши, еще вчера уверявшей в своем миролюбии, сегодня в 7 часов перелетел границу и сейчас находится на пути в Москву. Рост революционного движения на Западе, вызванный разорительной войной, заставил Францию нажать на Польшу, вынудив ее на эту авантюру. Разгром Советского Союза — это разгром всего революционного движения…»

Эти простые слова воззвания к населению были приняты и поняты всеми, но они требовали решительных действий, которые надо было продумать и провести в жизнь за оставшиеся 3–4 часа.

Задача почти невыполнимая, как выяснялось с каждым мгновением.

Наш воздушный флот, главная надежда, расположенный в большинстве на западной границе, был на земле, когда поляки незаметно прошли над ним. Догнать их теперь почти невозможно. На одну же свою защиту Москва никогда не рассчитывала, и сил у нее слишком мало, чтобы удержать врага.

Вторая надежда — химическая оборона, оказалась не менее призрачна.

Начальник химобороны, торопясь и волнуясь, так обрисовал положение.

— Сделано все, что можно, оборудованы убежища, население снабжено противогазами, но при больших размерах бомбежки это бесполезно. Мы верили в наш флот, что он не допустит, что придется бороться со случайными, малыми количествами газа. При больших дозах затравливания стойкость газов длится днями. Тогда город обречен на гибель.

Осталась артиллерия, но начальник ГАУ разрушил и эту шаткую надежду. Из практики маневров он вычислил ничтожность потерь противника от огня зенитных батарей, когда враг подходит на высоте 800 метров, прикрытый ночной тьмой.

Напрасно билось совещание, пытаясь найти где-либо помощь.

Казалось, что только случай может спасти от неизбежной смерти в ущельях улиц, от участи затравленных в подполье крыс…

И вот в такую минуту, когда многие уже думали, что выхода нет, это «чудо» пришло. Вернее, надежда на чудо. Пришло незаметно, из задних рядов, белой запиской, поданной комендантом в руки председателя.

«Делегация рабочих Института химической обороны просит сообщить, когда точно можно ждать врага над городом!»

Зал насторожился. Всех остро мучил вопрос: как можно отсрочить ту минуту, когда легкие раздует фосген и желтые нарывы иприта покроют тело, мучительно вытравляя жизнь из ее оболочки. Но прибывших, очевидно, интересовало не это. Пропущенные в зал, они прошли прямо к трибуне, эти четверо: трое, видно, с работы, перемазанные углем и маслом, четвертый в кургузом пиджачке, видимо, инженер.

Первый, широкоплечий, в синей прозодежде, широкими лямками переброшенной через плечи, не стесняясь, вышел на трибуну, в то время как двое других остались внизу, точно сторожа маленького инженера.

— Товарищи, — громко и четко прозвучал сильный голос. — В нашем положении все должно быть двинуто на защиту. Мы знаем это и потому пришли сюда от наших товарищей, рабочих завода при Институте химобороны. Они просили сообщить, что в стенах завода уже давно разрабатывается изобретение инженера Корнева по противогазовой защите городов. Оно должно помочь нам в этот момент.

Рабочий умолк, набирая в легкие воздух, чтобы опять перекрыть до дальних уголков огромное пространство зала. Выплески возгласов прервали секундную паузу.

— В чем же дело? Пускайте его скорее! Чего вы ждете! Спасайте Москву, товарищи!!!

Говорящий с трибуны поднял руку, туша волну выкриков.

— А в том дело, товарищи, что инженер Корнев боится применить его. Он считает, что изобретение не прошло еще стадии нужных опытов и может не дать результата. Он не решается выступать с незаконченной работой, боясь провала. Мы, годы работавшие с ним вместе, понимаем все это, но в такую минуту борьбы, когда дорог каждый шанс, как назвать такую нерешительность?

— Трусость! — ответил один из стоявших около инженера.

— Да, товарищи, трусость. Кастовый эгоизм, — поддержал оратор. — У нас не было времени убеждать Корнева, и мы решили прямо из цеха взять его и привести сюда. Корнев здесь. Пусть он выйдет и скажет, что он намерен делать.